В 1925 году в Клинцы приехал писатель Иероним Ясинский. Он готовил к изданию книгу «Роман моей жизни» (Р.М.Ж.) и, чтобы воспоминания были более достоверными, решил посетить места своего детства, взглянуть на дом, где жил с родителями, оживить в памяти смутные образы улиц и зданий посада.
Иероним Иеронимович Ясинский родился в Харькове 18 апреля 1850 года, а через полгода переехал с родителями в село Подбелово Мглинского уезда Черниговской губернии (теперь Почепский район Брянской области). С 1854 по 1858 год семья Ясинских проживала в посаде Клинцы, где отец работал судебным приставом.
И. Ясинскому в Клинцах выказали уважение как известному писателю и как члену ВКП(б.), и почти что земляку. Писатель встретился с партийными руководителями, познакомился с журналистами, прошел по улицам города своего детства, выступил перед рабочими.
Иероним Ясинский известен в русской литературе как прозаик, поэт, литературный критик, драматург, переводчик, издатель и мемуарист. Он начал печататься с 1870-х годов в изданиях народнического направления. После ВОСР вступил в ВКП(б), редактировал журналы «Красный огонек», «Пламя», участвовал в работе Пролеткульта.
Детские и юношеские годы И. Ясинского прошли в Черниговской губернии, из них четыре года в Клинцах. Яркие детские впечатления подпитывали творчество писателя в течение всей жизни, подсказывали сюжеты для романов и рассказов. Так в рассказе «Цыган» (1893 г.) всплывает фамилия клинцовского купца Клапцова. В рассказе «Стадион» (1894 г.) говорится о таинственных событиях в посаде Ордонь. В рассказе «Пощёчина» (1904 г.) события происходят в некоем губернским городе (Чернигове?), где начальник канцелярии обращается к подчиненному с вопросом: «Вы сделали доклад о клинцовской стачке?». В 1890 г. Ясинский опубликовал роман «На заре жизни», посвященный Клинцам. А спустя 36 лет, в 1926 году, И.И. Ясинский опубликовал «Роман моей жизни. Книга воспоминаний». Книга вышла в Государственном издательстве (М. – Л.) и вобрала в себя публикации автора, появлявшиеся в печати ещё с 1890-х годов.
Для исследователей творческой биографии писателей воспоминания Ясинского интересны тем, что в главах, посвященных М.Е. Салтыкову-Щедрину, И.А. Гончарову, Я.П. Полонскому, В.М. Гаршину, К.М. Фофанову, С.Я. Надсону, Н.А. Лейкину, А.П. Чехову, Л.Н. Андрееву отражены многочисленные подробности литературного быта 1870 – 1910-х годов.
Первые главы «Романа моей жизни» посвящены детству, из них вторую, третью и четвертую главы «Романа» автор посвятил воспоминаниям о жизни в Клинцах.
Естественно, что клинчане ждали книгу Ясинского, но поскольку в Клинцы поступило незначительное число книг, то редактор газеты «Труд» после прочтения «Романа моей жизни» обратился к писателю с просьбой подготовить для широкого круга читателей клинцовской газеты небольшую публикацию. Неутомимый старик с готовностью взялся за работу и представил в редакцию газеты статью, состоявшую из шести небольших глав воспоминаний. Статья под названием «Клинцы 70 лет назад» была опубликована в клинцовском «Труде» 26 мая 1929 года.
Воспоминания И. Ясинского вызвали живой интерес читателей, не меньший, чем книга Ф. Евгеньева «Сто лет клинцовской шерстяной промышленности», изданная за три года до этого. Интерес к истории родного края в те годы в стране Советов был необычайно высок и пользовался поддержкой на уровне Центрального бюро краеведения (ЦКБ) при Академии наук.
Вскоре «золотое десятилетие» краеведения закончилось, затем началась война и о публикации Ясинского вспомнили через 60 лет, в годы «перестройки». Яков Афанасьевич Ковалев, неутомимый энтузиаст краеведения и пытливый исследователь, возглавив местный краеведческий музей, стал печатать в местном «Труде» исторические очерки о жизни родного города. Узнав от старожилов о забытой публикации Ясинского, Яков Афанасьевич отправился в Москву в библиотеку имени Ленина, где в подшивке клинцовской газеты «Труд» за 1929 год отыскал статью Ясинского, аккуратно переписал её от руки и заново опубликовал в клинцовской газете, назвав публикацию «Клинцы 130 лет назад».
Публикация воспоминаний Ясинского, в которых целая глава была посвящена местному помещику и поэту Ивану Бороздне, позвала в творческий поиск незаурядного исследователя истории культуры нашего края Бориса Михайловича Петрова. Итогом многолетней работы исследователя стал сборник стихов «поэта Пушкинской поры» Ивана Петровича Бороздны «Писано в селе Медвёдово…» (Клинцы, 2004). Б. Петров, отдавая дань уважения талантливому земляку, издал книгу от имени «И. Бороздны», а во вступительной статье провёл глубокий анализ поэтического творчества поэта, образ которого ярко выписан Иеронимом Ясинским в его воспоминаниях.
Прошло ещё тридцать лет, когда вновь проснулся интерес клинчан к истории родного города. Новые технические возможности позволяют представить читателю воспоминания писателя Иеронима Ясинского, теперь уже через 160 лет, в более доступной форме. Ниже приводим полный текст статьи Иеронима Ясинского.
Иероним Ясинский «Клинцы 70 лет назад».
«Мне шел шестой год, когда меня привезли в Клинцы, – писал в своих воспоминаниях Иероним Ясинский, – и истекал девятый, когда увозили в деревню Лотоки. Тем не менее, я помню подробности…».
На крыше
Тогда свирепствовал обычай «бросать кровь». Родитель мой, франт-поляк, открывал себе жилы, мать-хохлушка то и дело «бросала себе кровь». Дамы шушукались, как добиться интересной бледности помимо огуречного настоя. Носили еще «фонтанель» на предплечье (нарывный пластырь).
Время было крепостное, кровь струилась со спин крестьян, секли лакеев и горничных, секли детей дома и в школах, о розгах беседовали, как о необходимом орудии порядка и насаждения нравственности. Люди с хорошими манерами, в жирных эполетах, во фраках, в шелках и бархатах, со смехом, шутя рассказывали анекдоты о розгах, загадочно вздыхая. Атмосфера была зверская, пахло кровью.
Захотелось на крышу. С чердака я пробрался через слуховое окно по лесенке на площадку, где по тогдашнему полицейскому обычаю ставился на случай пожара бочонок с водой.
Сел и увидел фабричные корпуса с трубами (их было до сорока), улицы, по которым шли с фабрики или на фабрику рабочие, мужчины и женщины. Увидел дома и домики, площадь, на которой еще высился эшафот – опять тиранили недавно кого-то или собирались тиранить. Увидел колокольню, единоверческую церковь, куда уже возили меня причащать, и где священнодействовал протоиерей Смельский, отец здоровенной барышни, часто ночевавшей у нашей мамаши. Дым клубился над посадом, а сосновые леса сплошь окружали его. Трудно было оторвать глаз от зрелища.
Посад был основан раскольниками (то есть старообрядцами. – Р.П.) и был очень богат. Вел торговлю с заграницею, с Китаем. Рабочие поставлялись окрестными помещиками в наймы фабрикантам. Работали по пятнадцать часов. Работали женщины, дети.
Фабриканты нередко бывали у нас. Хвастались, что у них на фабриках крестьяне чувствуют себя свободно, отдыхают от управляющих и бурмистров. Это всё были «полированные» господа в длиннополых сюртуках, в шелковых рубахах навыпуск из-под жилеток, бородатые и некурящие. Они были с нарядными и густо набеленными и нарумяненными женами в костюмах, в модных платьях, в кольцах и браслетах.
Пили усердно, мужчины даже неистово, но «до положения риз» не допускали себя, как нализывались губернские и уездные чиновники, к негодованию матери.
Я вместо бурьяна спасался от взрослых на крыше, впивался мечтами в лесные тёмные дали, думал о разбойниках, режущих купцов, как цыплят. Я не находил большой разницы между разбойником Лукиным и Клапцовым, магазин которого со всякими товарами и игрушками виднелся издали среди других лавок. Вон вышел из него Смельский, помахивая посохом, а за ним с ношей приказчик в фартуке и положил её в поповскую бричку. Куда направился Смельский? Всё съест, что купил? От того такой толстый и брюхатый…
Итак, я сиживал на крыше и думал о разбойниках и купцах. Интимно в доме чиновников, помещиков, офицеров, всех клинцовских купцов, хотя и примкнувших к единоверию, всегда называли раскольниками, как бы с лаской и уважением к их оборотистости, к их деньгам. Но была ещё причина, так сказать, домашняя.
Многоверье
Только что пировали и изъяснялись во взаимных любезностях с «раскольниками», а уже завтра заседал протоиерей Смельский и сокрушенно толковал о православии и наставлял меня в «истинной» вере.
Я как-то незаметно научился читать. У отца было медицинское образование, я накидывался на «Народную медицину» и глотал трактаты о горячке и других болезнях. Мать требовала, чтобы я знакомился с жизнями святых, божьих человеков. Отец же, желая быть добрым русским, вдалбливал в меня Молитвослов и Катехизис. Текстов я не понимал и проклинал свою грамотность. Убегал от Смельского.
Но расходился ладан Смельского – в зале, где вчера отец открывал с гувернанткой Эмилией мазурку, сооружался на неделю католический алтарь… из Чернигова приезжал ксендз, читал в нос с металлическим акцентом, благословлял.
Католическая неделя сменялась безпоповством. Такой ярлык был прилеплен к этому роду религиозного угара. Большая половина нижнего этажа нашего дома принадлежала этим гостям. Помню, всегда они были какие-то рыжебородые, похожие на кучеров графа Гудовича, владельца Стеклянной Буды, в рясоподобных зипунах, с выпученными глазами. Их ценили купцы, но за что ценили – не знаю.
Возились на полу беспоповцы, держась за кочергу, тянули каждый к себе, их лица наливались кровью. Так выявлялся из них сильнейший. И отец временами состязался с безпоповцами.
Стодольский барин
Вслед за католичеством и безпоповством зал отводился под музыку и поэзию. Сооружалась эстрада, обставлялась олеандрами вперемежку со свежевырубленными елями. Прихорашивался дом, вешались фонарики. Мать и Эмилечка играли в четыре руки, отец на флейте был мастер.
На меня натягивали новый костюмчик. Во двор вкатывалась карета стодольского помещика, баловня судьбы, поэта Ивана Петровича Бороздны, которого хвалила критика (В. Белинский написал о нём пять строк).
Казачки (по слухам, девочки, одетые казачкáми) помогали ему вылезать из экипажа. Это было не трудно, он не был полон, и ему было лет тридцать с небольшим. Постилалась новая дорожка на лестнице на второй этаж. И он поднимался, благообразный, длинный и островатый нос, стоячие высокие остроконечные и сверкающие воротнички, стянутые атласным галстуком, в шелковой накидке с большими сердоликовыми пуговицами.
Лестница была крутая, но походка его была гармонична и ритмична, чуть поскрипывали лаковые с бархатом сапожки. Несло тончайшими духами.
Синий казачок тащил за ним пару черешневых чубуков на случай, если Ольга Максимовна, его кума, а моя матушка, разрешит курить в гостиной. Навстречу спускался отец в бархатном сюртучке. На верхней площадке знатный гость бережно прикладывался к ручке прекрасной кумы в тяжелом платье «дама» и в наколке-фантази. Брильянты, подарок Ивана Петровича, сверкали в ушах. Мамаша имела счастливый вид, счастливы были горничные её счастьем.
Под руку вел ритмично кума отец и взводил на «эшафот», как мысленно называл я эстраду. Садился поэт, получал разрешение, делился трубками с отцом, взвивался дым самого лучшего табака. Дом суетился: чай, ром, закуски, ясная акцентированная «столичная» беседа.
Жалобу на застои – давно «брал кровь» – переменил на разговор о том, что брат, смоленский губернатор (брат поэта – Николай Петрович Бороздна, действительный статский советник, с 1848 г. был черниговским, а затем смоленским губернатором. – Я. Ковалев), недоволен его «либерализмом» и завтраками на улучшение физической породы крестьян.
– А каких я красавцев приобрёл! Чистейшие ирландцы, между тем истинно русская кровь. Я не пожалел ни Марфу Ивановну, ни Белль-Мадлен, помните, такая черноглазая малютка, кончила пансион у мадам Роз, отлично танцевала качучу? И третьего дня я обвенчал их, дал им скота и землю добрую. Надеюсь, надеюсь, племя будет!
– А когда вы сами женитесь? – спросила мамаша.
– А вот, ангел, подай-ка мне альбом! Я прочитаю Ольге Максимовне ответ в стихах «Нет, я не женюсь…» на тему моего друга, покойного Лермонтова: «Уж я не верю увереньям…».
В переплете тиснённого бархата, с золочеными застежками, другой казачок-ангел подал альбом. Поэт пощекотал ангелу подбородок – всё! Водворилась тишина – полились красивые рифмы!
Гармонично и томно кончил декламацию Иван Петрович, произнес неземным голосом: «Я изнемог!». Мать бросилась к нему, подала пунш, он хлебнул и поцеловал ей руку у локтя.
Визит его был недолог. Он сделал в альбоме надпись, подарил матери, щелкнул меня по макушке, «учись, будешь и ты поэтом», обнял отца и спустился с общей помощью с лестницы и ввалился в карету. Казачок постарше, форейтор, сел на лошадь верхом, впереди. На шесте с проволочной корзиной, поднятой им над собой, вспыхнул факел, и поезд умчался, как метеор.
Визит к Бороздне
Отец дал слово приехать к Бороздне в Стодолу. Филипп заложил фаэтон парой гнедых, и мы явились к обеду. Усадьба стояла недалеко от посада. Густой сад скрывал её. Над передним круглым зданием высился шпиц с золоченым шариком. В доме было много комнат, по стенам висели под стеклами без рамок в серых паспарту портреты тогдашних писателей: Пушкин, Гоголь, Жуковский, Лермонтов, Грибоедов, Булгарин, висел портрет самого Ивана Петровича, портрет критика Виссариона Белинского, рисованный карандашом.
Хрустальные стекла проливали ручьи света на штучные паркеты, на мебель художественной работы крепостных мастеров, на книжные шкафы с книгами в переплетах «собственных» переплетчиков.
Сверкала всюду золоченая бронза, зеленели в фарфоровых горшках пальмы, фикусы и олеандры, пели птицы, болтали в разных комнатах попугаи в проволочных клетках, заливались веселым смехом казачки, одетые девочками, или девчонки, одетые казачками, прохаживалась чопорная англичанка с хлыстом в руке, насаждавшая учтивые манеры в этом странном мире собачек, попугаев, казачков и балерин.
Стол для обеда был накрыт в зеркальной круглой зале. Сел Иван Петрович, а по мановению его руки прибежали те же казачки, но уже в пышных юбках, с голыми плечами, застенчивые.
Гувернантка приказала занять места, и Иван Петрович стал представлять дам особому вниманию отца… Они исполнили хором молитву перед обедом по-русски и по-французски. Нам подали уху с пирожками, а девицы должны были развлекать нас, пока мы ели, чтением стихотворений Ивана Петровича.
Одна белокурая, полная, с лицом ребенка, сделала ошибку – произнесла смешное слово. Иван Петрович сделал изумленные глаза, прервал декламацию и строго сказа:
– После обеда двадцать пять.
Мне знаком был смысл лаконичных таких приговоров, и я выронил ложку.
– Вы стали кушать через левая рука, – сказала мне гувернантка.
– Сегодня, по-видимому, всё могло ограничиться только Аделаидою, но присутствие гостей заставляет меня освободить вас, сударыня, от двадцати пяти, – весело сказал Иван Петрович.
Девочка встала из-за стола, сделала благодарственный реверанс и опять села.
Не знаю, о чем вели разговор отец и Бороздна, уйдя после обеда в боковой кабинет курить, куда ринулись за ними и услужливые казачки. А я остался на попечении той самой полнотелой барышни, которая была прощена.
Она побежала со мной в сад, мы рвали вишни и сливы, купались. Аделаида раза два притопила меня, но освободившись, я нехорошо обругал её, сказав: «Ах, ты, стерва…».
На обратом пути, на вопрос отца, как мне понравилось в Стодоле, признался, что я влюбился в Аделаиду, и она меня целовала в купальне. О том, что я наглотался воды, скрыл.
– Только не подумай сказать матери, – промолвил отец. – Дурного ничего нет, но если станешь болтать обо всем, я тебя никуда не возьму с собою. Держи язык на привязи. Понял?
Ополченцы
Музыкальность и поэзия вскоре уступили в нашем доме офицерскому духу.
В разгаре была Севастопольская кампания. Сидя на крыше, я видел отряды пленных красноштанных французов, которых куда-то гнали. На постоялом дворе Карташева расположился штаб генерала Езерского, начальника местных ополченцев. И генерал, и его офицеры часто приходили к нам обедать и пить. Генерал был худой, изможденный старец с искусственным серебряным лбом. Настоящий лоб он утратил ещё в венгерскую кампанию, если не в польскую. Зубы у него были вставные. Икры из ваты. Но держался он молодцевато. Весь в крестах и звездах, он кричал, как попугай, пронзительным голосом, сжимая челюсти (и тут исчезал его подбородок).
– Да будет вам хорошо! – говорил генерал. – Дети, да будет вам хорошо! Благодарное и щедрое русское купечество! Да будет хорошо вашему гостеприимному дому, Ольга Максимовна!
Он ещё отличался тем, что громко чихал. Адъютанты командовали вместо него. А однажды на учении генерал так усердно чихнул, что с его головы слетела генеральская треуголка, украшенная петушиными перьями…
Пил однажды за здоровье царя генерал Езерский. Мне показалось, что с головы его съехала повязка и он вторично может потерять свой серебряный лоб. Он заснул в кресле и остался у нас ночевать.
Несколько раз я на цыпочках подбегал к его дивану и был уверен, что генерал уже умер. Не двигался, не дышал, зубы его были оскалены, как у лошади нашей, когда она околела.
Мне захотелось приоткрыть серебряный лоб и посмотреть, какой у генерала ум. Но, кстати, меня проследил отец и за вихры втащил к себе, а там был на всякий случай приготовлен пучок розг.
– Ты это понял?
– Я хотел только посмотреть.
– Сначала я посмотрю! – убежденно произнес отец.
На другой день оказалось, генерал встал, громогласно чихнул и сказал вошедшей Акульке:
– Да будет тебе хорошо, прекрасная!
Ополченцы, одетые в казакины без светлых пуговиц и с крестами на шапке «За Веру, Царя и Отчество», со жгутиками вместо погон, представляли собой веселое и чрезвычайно прожорливое общество. Набирались они из мелкопоместных дворян и других полу-привилегированных сословий, а солдаты-ратники шли на войну с топорами за поясом.
Сначала мать радушно встречала этот народ, но с течением времени их пребывание у нас становилось невмоготу. Мгновенно истреблялись все хозяйственные припасы. Маринады и соленья, которыми гордилась мамаша и которых должно было хватать до Пасхи, исчезали в несколько дней. Окорока, грибы, другая снедь проваливались, как в бездну. Дом был опустошен…
Прошел примерно год и печальное известие об участи ушедших на войну ополченцев (не помогли топоры) значительно уменьшили ряды этих заранее обреченных на смерть воинов.
Ущерпье
– Я, душенька, уеду с ним (со мной) в Ущерпье, к Гловацкому, – сказа отец мамаше, – потому что не сегодня-завтра приедет в имение графиня Завадовская, и ему надо помочь…
У Гловацкого жила сестра Эмилечки Франциска. Сам он был необыкновенно высокий, красивый поляк с маленькой медвежьей головой. А Франциска, несмотря на крайнюю молодость, была под стать ему ростом. Графиня же враждебно относилась к малейшей безнравственности. Самой графине было за пятьдесят и, по словам Гловацкого, была она сплошным льдом – «хоть мороженицу в ней верти».
Отец обещал, что возьмет с собой Франциску и водворит у себя в одной комнате с Эмилечкой, но мать противилась.
– Ни за что, ни за что, – говорила мамаша. – Я не хочу ссориться с графиней Завадовской, которая её совсем не знала.
Усадьба Ущерпье была огромной, квадратной, деревянной дачей. Вероятно, построена была из дуба и поседела с екатерининских времен. Множество комнат: чуть не в каждой белелись мраморные статуи богов и скульптурные портреты вельмож восемнадцатого века, в библиотеке стояли огромные глобусы.
У меня прежде не было о них представления. Гловацкий имел терпение дать мне урок географии. Чучела медведей, убитых им, стояли в нишах. А рядом в «музейной» комнате я увидел голых красавиц, так живо написанных на полотне, что показалось, будто я вошел в баню.
– Эти проклятые «буше», – сказал Гловацкий моему отцу, – обошлись когда-то в сорок тысяч каждая баба. Да и теперь им цены нет. А графиня требует, чтобы они были замазаны черной краской. Я, скрепя сердце, пригласил даже художника. Выписал из Чернигова учителя гимназии. Старый черт уже, но взглянул и застыл на месте. Потом долго стоял оцепенелый. Стал на колени, приложился к каждой, как к плащанице, дурень! И не посмел закрашивать – руки, сказал, отсохнут.
Отец посоветовал обтянуть картины черным коленкором, а мне заслонил глаза двумя пальцами:
– Не смотри. Быстро развивается, каналья.
Ветхий был дом, но еще не пошатнулся. Фронтон на колоннах был величав, и весь дом был как музей. Франциска водила меня по дому. Мебель была египетского стиля. Гологрудые черного дерева и бронзовые женщины поддерживали столы, полки, канделябры, ручки кресел, диванов. Показала «опочивальню», где провела ночь Екатерина Вторая.
Поразили меня своим назначением оконные ширмочки из разноцветных стеклянных плетений, словно из воска. Перед огромными окнами висели серебряные лампады, а на углах многоспальной кровати торчали золоченые, загадочно улыбающиеся, со смешными чубчиками двукрылые херувимы.
– Набожная была старушка Екатерина, – насмешливо сказала Франциска.
В Ущерпье всё было полно ожиданием высоко нравственной графини.
За обедом моё внимание развлекали вычурными выкрутасами своими заливные блюда из рыб, забавно скорченные и распухшие от масла цыплята и дупеля, а всего интереснее были белые с синими узорами сливочные суфле.
Гловацкий уговаривал свою Франциску немедленно уехать под крыло Ольги Максимовны, и к тому же родной сестре. А Франциске не хотелось.
– У пана был целый гарем и я так рáдая, что их спровадили по хуторам, – сказала Франциска, – я в их числе… Если я опозорена, то святая обязанность пана Гловацкого жениться на мне. И я уверена, что почетные гости присоединятся к этому единственному разумному исходу. Я же с графиней сумею поговорить и тронуть её сердце, потому что я тоже не какая-нибудь девка, прошу извинения!
И расплакалась.
Гловацкий рассердился, но переломил себя, поцеловал у неё руку, она успокоилась, победа осталась за нею.
Отец знал, что у матери другой взгляд на Франциску, не настаивал и сказал, что завтра или послезавтра ему придётся уехать с пустыми руками.
Франциска увела меня спать на антресоли, рядом с девичьей комнатой, где на стене были изображены китайцы, удящие рыбу.
Впрочем, отец не один день и не два пробыл в Ущерпье, а целую неделю. Была получена из Петербурга телеграмма, в которой сообщалось, что графиня предпочла провести сезон в Кисловодске и, может быть, только осенью посетит Ущерпье.
Гловацкий перекрестился пятью пальцами, а Франциска стала с новой силой пилить его девицами, скучающими на хуторах.
По приезде в Клинцы мать старалась выпытать у меня некоторые подробности, но я был искренне занят описанием замысловатых фигурных кушаний, глобусами, медведями. Громадную коробку пирожных и конфет я привез домой с поклонами от Франциски, передавшей через меня Эмилечке ещё записку.
Потом стало известно, что она всерьёз выходит замуж за Гловацкого, ибо была причина. Осенью так это и случилось»
(Иероним Ясинский «Клинцы 70 лет назад» // Первая публикация в Клинцовской газете «Труд» от 26 мая 1929 г.
Иероним Ясинский «Клинцы 130 лет назад // Вторая публикация в Клинцовской газете «Труд» № 148 и 164, от 14 сентября и от 12 октября 1991 г.).
Где в Клинцах находился дом Ясинских?
По прочтении воспоминаний И. Ясинского, естественно встаёт вопрос о значении тех или иных слов, бывших в обиходе людей XIX века, к тому же интересно понять, в какой части города происходили описанные события? Где находился дом Ясинских?
События, рассказанные писателем И. Ясинским, происходили более 160 лет назад. За прошедшие годы Клинцы утратили прежние архитектурные ориентиры (церкви, колокольни, торговую площадь, лавки, магазины). Поэтому считаем долгом дать пояснения.
Слобода Клинцы в XVIII веке, то есть в течение первого столетия существования, была представлена одной улицей, обнимавшей с трех сторон Большой Клинцовский холм, подобно подкове, разомкнутой в северном направлении. Эта подковообразная улица на разных участках носила разные названия. Восточный склон Клинцовского холма обрамляла улица Евлановка (Свердлова). Южный склон занимала улица основателей слободы Клинцовая. Очертания изогнутого дугой юго-западного склона холма повторяла улица Бобылка. А крутой западный склон холма подпирала улица Новая слободка (от Троицкой фабрики и далее на север).
Улицы Клинцовая и Бобылка имели дублёров: Верхней Клинцовой (Советская) вторила Нижняя Клинцовая (Дзержинского). Верхней Бобылке (пер. Богунского полка) – Нижняя Бобылка (ул. Богунского полка). Обе Нижние улицы изначально были межой между селидебным участком и огородами, спускавшимися до реки, в конце огорода, ближе к реке, стояли бани.
Верхние улицы были парадными, обращенными к храмам. Улицы были ухожены, покрыты ковром травы муравы, дорожки посыпаны желтым песочком, перед окнами домов росли цветы в палисадниках, над въездными воротами в каждую усадьбу по середине поперечины, укрытой двускатной кровлей, помещалась иконка в киоте. А рядом с калиткой перед каждой избой вкопана лавочка для посиделок. Богатеи рядом с калиткой ставили большой камень-валун – признак достатка и купеческого достоинства.
Нижние улицы служили для подвоза дров, сена, строительного леса, для прохода скота на пастбище и обратно, для удаления навоза из конюшен и коровников. Поэтому Нижние улицы были узкими для проезда одной телеги, две телеги не могли на них разминуться.
Две главные улицы вместе со своими дублёрами сходились у торговой площади, которая делила старообрядческую слободу на два «конца» – восточный – «беспоповский», и западный – «поповский», каждый со своим храмом и со своим кладбищем. Поповцы и беспоповцы считали друг друга отступниками от Православной веры, вместе в одном храме не молились, вместе не мылись в бане и за стол «яси» не садились.
Торговая площадь образовалась в ближайшие годы от заселения слободы, но впервые упоминание о торговой площади находим спустя 60 лет от года основания слободы в Войтовской ведомости 1767 г., составленной войтом Сергеем Скорняковым: «…Прошед торговое место, часовня с колокольнею…».
На торговой площади находилась Слободская изба, а с 1782 г. – Посадская изба, она же Ратуша. На торговой площади было лобное место (эшафот) и позорный столб для наказания преступников. На Торговой площади поповцы и беспоповцы забывали о своих религиозных разногласиях, заключали торговые сделки, а их жены обменивались новостями. И ещё беспоповцев и поповцев объединял колокольный звон. Из трех часовень только Вознесенская часовня поповского Епифаниева согласия имела колокольню. Колокольный звон, разливавшийся над слободой, созывал старообрядцев обоих согласий на службу в свои часовни, отмерял часы церковной службы и оповещал о бедствиях – частых пожарах.
Внутри подковообразной слободской «магистрали», на высоком плато Большого Клинцовского холма, находилось хлебное поле, которое богатые клинчане к концу XVIII в. перестали засевать по причине низкой урожайности песчаной почвы и превратили в выгон для скота. В конце XVIII в. от торговой площади в сторону города Суража, ставшего административным центром уезда, через выгон для скота, через Чемерну и Смолевичи пролегла Большая Суражская дорога, которая в пределах посада на разных участках носила разное название: Большая Суражская улица на выгоне и Большая Суражская за выгоном. К середине XIX в. через выгон к Суражской дороге протянули свои «щупальца» улицы, проросшие от Евлановки и от Бобылки.
К 1850-ым годам весь выгон был заселен и застроен. Подковообразная улица, огибавшая Большой Клинцовский холм, приросла сетью улиц и кварталов, как внутри «подковы», так и в сторону от неё, а северная околица посада вместе с кварталами домов перешагнула на другой холм – «Пустынский» до ул. Кумпановка (Пушкинская).
К середине XIX в. изменилась и улица Нижняя Бобылка. С 1830-х годов предприимчивые молодые старообрядцы на родительских огородах стали строить фабричные здания и жилые дома. Посад переживал промышленную революцию.
И. Ясинский в своих воспоминаниях не привел названия улицы, на которой его отец арендовал дом, предоставив потомкам самим догадаться, где это было.
Подсказки разбросаны в главах его сочинений. Начнем с «Романа моей жизни» (Р.М.Ж.), в котором сказано, что дом, в котором юный Жером (Иероним) жил с родителями, был «огромный, двухэтажный, из красного кирпича, стоял посреди двора, примыкавшего задворками и конюшнями к лесу бурьянов, кончавшемуся у берега речки, слывшей уже тогда под названием «Вонючка». На другом берегу начинался уже настоящий темный сосновый лес». И. Ясинский вспоминал, как с сестрой Катей, «взявшись за руки, и с собачкой Нормой, проваливались сначала в бурьян, перебирались по кладочкам через ручей и заходили в первую попавшуюся избу, в мещанский или рабочий домик. Попадали к немецким ткачам и к русским. И, может-быть, из уважения или, вернее, из страха перед властью отца, а, может-быть, и искренно, из детолюбия, принимали нас радушно, и до того ласкали, что и теперь приятно вспомнить, какими бы мотивами ни руководствовалось гостеприимство. Я писал письма рабочим под их диктовку, читал им «Северную Пчелу» и «Сын Отечества» (Р.М.Ж., гл. 4)
То есть, усадьба Ясинских за конюшней продолжалась до самой реки. В конце каждой усадьбы ближе к реке стояла баня. Усадьба, которую арендовали Ясинские, была обычной: дом, конюшня, сарай, амбар, погреб с погребицей и баня.
К бане вела тропинка, по сторонам которой у рачительных хозяев были огороды и фруктовый сад. У Ясинских рос бурьян. Дети, отправляясь в самовольное путешествие за реку, могли бы не «проваливаться в бурьян», а выйти на улицу через калитку и спуститься по переулку до реки. Но для этого нужно было испросить разрешение у матушки и услышать отказ. Поэтому дети предпочитали не выходить на улицу через запертую калитку, а «без спроса» покидали усадьбу через задний двор и огороды, пробираясь к дыре в заборе через заросли лопуха, чертополоха, конопли, сныти, крапивы и других жгучих, пахучих и колючих «бурьянных» трав.
Наличие выхода с тыла усадьбы Ясинских прямо к кладкам через реку сужает наш поиск на карте города до двух улиц, усадьбы которых своими огородами были обращены к реке, это улицы Нижняя Клинцовая и Нижняя Бобылка.
Другой ряд примет, по которым можно угадать и место, и улицу, где стоял дом, И. Ясинский привел в газетной статье, описывая свои впечатления, когда «спасался от взрослых вместо бурьяна на крыше»:
«С чердака я пробрался через слуховое окно по лесенке на площадку, где по тогдашнему полицейскому обычаю ставился на случай пожара бочонок с водой. Сел и увидел фабричные корпуса с трубами (их было до сорока), улицы, по которым шли с фабрики или на фабрику рабочие, мужчины и женщины. Увидел дома и домики, площадь, на которой еще высился эшафот – опять тиранили недавно кого-то или собирались тиранить. Увидел колокольню, единоверческую церковь, куда уже возили меня причащать, и где священнодействовал протоиерей Смельский…». С крыши родительского дома Иероним наблюдал также «магазин Клапцова со всякими товарами и игрушками, который виднелся издали среди других лавок»(Клинцовская газета «Труд» 1991 г. № 148).
Судя по этим наблюдениям юного Иеронима, дом судебного пристава Ясинского находился вблизи от торговой площади, с крыши которого хорошо был виден эшафот и несколько магазинов на торговой площади, колокольня и единоверческая церковь.
«Площадь, на которой высился эшафот» – это Торговая площадь, она же Ратушная площадь – административный и торговый центр посада. На месте торговой площади теперь парк с памятником Николаю Щорсу. С севера торговая площадь была ограничена Верхней Клинцовой улицей (ул. Советская).
С юга – Нижней Клинцовой улицей. Торговая площадь всегда имела уклон от «Верхней Клинцовой» улицы (она же Базарная, она же Лысовка, она же Советская) к «Нижней Клинцовой» (Дзержинского) улице, заметный и сейчас. Поэтому лобное место или «эшафот» для «торговой казни» преступников для удобства и увеселения любопытных зрителей стоял ближе к южной стороне торговой площади, практически на улице Нижней Клинцовой. Эшафот установлен был так, что хорошо просматривался вдоль всей улицы Нижняя Клинцовая (ул. Дзержинского).
Торговая казнь – это телесное наказание на торгу, при всём честном народе, чаще всего кнутом, была введена Судебником 1497 г. при Великом князе Иване III. При Екатерине II от унизительной торговой казни освободили духовенство, дворянство и купечество. Полностью торговая казнь в России отменена в 1845 г. Однако в Малороссии торговая казнь применялась еще несколько десятилетий. Свидетельством тому являются воспоминания И. Ясинского, а также архивные дела 1870-х годов: «Дело по рапорту Сосницкого уездного исправника с представлением на распоряжение о исправлении или продаже эшафота с дрогами в г. Сосницы (1.07.1874)» (ГАЧО Ф. 127, оп. 11 б. д. 72). «Дело по предложению Черниговского губернатора с препровождением на распоряжение представлений Стародубских: Городских Управ и Уездного Исправника относительно помещения эшафота и позорных дрог (29.10.1875 – 24.12.1876)» (ГАЧО Ф. 127, оп. 11 б., д. 134).
В «Романе моей жизни» (Р.М.Ж.) Ясинский рассказывает, как он, юный Иероним, стал свидетелем наказания разбойника Лукина, и приводит еще несколько наблюдений, которые полезны для нашего расследования:
«Однажды рано утром я с двенадцатилетним Степкою, сыном дежурного сотского… вышел за ворота, и великодушный Степка, на имевшийся у него капитал в пять медных копеек, раскутился: угощал меня семечками, дал мне половину пряника, мы пили грушевый квас из одной кружки и всё дальше и дальше вовлекались в сутолоку посадской жизни. А жизнь кипела, по обеим сторонам, улицы шли люди с медными бляхами на груди и вертели оглушительными трещотками.
Хлынули толпы народа, побежали и мы. Теснее сплотились люди, и мне трудно было что-либо видеть. Степка поднял меня. Шумели трещотки, но молчала толпа. Вдруг выехала высокая колесница, и на ней, спиной к лошадям, сидит с выбритой до половины головой Лукин в арестантском халате и кланяется направо и налево. Я ему тоже поклонился. Мы очутились на посадской площади, где возвышался помост с высоким черным столбом. На крышах двухэтажных домов, всюду, где только можно было, теснились люди. Лукина взвели на эшафот и что-то читали над ним. Человек в красной рубахе и в поддевке щелкал в воздухе ременной, похожей на белокурую девичью косу, плетью. Народ на помост кидал со всех сторон деньги. Когда началась казнь, и загремел барабан, Степка не выдержал и сбросил меня наземь, а сам вскарабкался на ближайший подоконник к земляку. Страшное зрелище таким образом ушло из моего поля зрения, и я даже не слышал, кричал ли Лукин. Говорили, что он не издал ни одного стона, потому что деньги, накиданные народом, смягчили палача, и он бил не больно» (Р.М.Ж. гл. 2).
Преступника доставляли на торговую площадь не на простой телеге, а на высокой «позорной колеснице», которая в Малороссии называлась «позорные дроги». Лукина привезли на посадскую площадь из «Дома заключения», находившегося за северной околицей посада, напротив будущего «Горпарка». Напротив «Дома заключения» Н. Федотов в начале 1890-х годов построил чугунолитейный завод (В годы Советской власти – завод им. Калинина, ТЕКМАШ). В середине 1890-х годов Н.А. Федотов выкупил у Городской Управы пустующий постоянно «Дом заключения», перестроил и поселился в нём с семьёй. Зная, где находился Дом заключения, мы можем уверенно говорить, что «позорные дроги» с преступником подкатили к посадской площади по Большой Суражской улице (теперь от Горпарка до парка Щорса, всего две остановки автобуса).
По описанию И. Ясинского, эшафот представлял деревянный помост с черным «позорным» столбом в центре. Преступников с наполовину выбритой головой (модная стрижка в наше время) ставили у «позорного» столба, привязывали к столбу, оглашали состав преступления и приговор, после чего били кнутом по оголенной спине.
Иероним заметил, что посадскую площадь, она же торговая площадь, обступали многочисленные «двухэтажные дома», на крышах которых теснились люди. В первых этажах этих домов размещались торговые лавки, а на вторых этажах были жилые или складские помещения.
«Фабричные корпуса с трубами», на которые указывает писатель, окружали посад со всех сторон, подобно ожерелью. Юный Ясинский насчитал до 40 фабричных труб. Увидеть все сорок труб одновременно можно было только с колокольни Вознесенской церкви. Но изобилие фабричных труб было заметно в любой части посада. Только в пределах одного квартала, отмежёванного с севера Нижней Клинцовой улицей, в 1850-е годы дымили трубы суконных фабрик Аверьяна Пентегина, Петра Полякова (обе со стороны Большой улицы) и чулочная фабрика Вас. Барышникова. Дальше на запад за Большой улицей в порядке очередности дымили трубами суконные фабрики Никифора Сапожкова (Глуховская), «Нижнего Кубаря» – Афанасия Борисовича Кубарева на Тепляковщине, Дмитрия Желтова (Троицкая) и Степунинская на Зубовке.
В восточном конце Клинцовой улицы на высокой её стороне (угол Клинцовой и Евлановки) дымила фабрика Василия Машковского, а на нижней стороне улицы, обращенной к реке, видно было, как возводится многоэтажный фабричный корпус Ивана Машковского.
К северу от Верхней и Нижней Клинцовой улиц, на северном склоне Большого Клинцовского холма, ближе к Рудичному протоку, были фабрики Ст. Черникова (Дм. Черкасскова), Ивана Аксенова (Андриана Кондратьева), Николая Шлякова на Петропавловской ул. и несколько мелких суконных и чулочных фабрик. И ещё фабрика «Верхнего Кубаря» – Михаила Борисовича Кубарева на следующем, Пустынском холме, по ул. Кумпановка. Но они находились на выгоне и за выгоном и не были видны с торговой площади и с крыши дома Ясинского.
«Колокольня единоверческой церкви» – речь идет о колокольне Вознесенской церкви, которая ближе других находилась к торговой площади, к западу от неё. Колокольня стояла на месте здания нынешней типографии по улице Верхняя Бобылка (переулок Богунского полка) и возвышалась над одноэтажным посадом на высоту 18-ти этажного дома (54 метра). Колокольня Троицкой церкви находилась ещё дальше на запад, в удалении от посадской площади и была загорожена домами настолько, что с торговой площади почти не видна. А Петропавловская церковь с колокольней, стоявшая на выгоне у вершины северного склона Большого Клинцовского холма, была отгорожена от Торговой площади домами Верхней Клинцовой улицы.
Относительно того, где «священнодействовал» протоиерей Смельский, Ясинский не точен. В донесении обер-прокурору св. Синода графу Протасову от 12 мая 1846 года миссионер Тимофей Верховский сообщал об успехах в деле присоединения части клинцовских старообрядцев к господствующей Церкви на правах единоверия и, что «…в приходскую Троицкую церковь посада Клинцов 27 апреля определен по желанию прихожан местный священник из Калужской епархии, Николай Малиновский, и в Вознесенскую церковь из той же епархии священник Стефан Кудрявцев…» (Верховский Т. Записки о его жизни… СПб. 1877, с. 658).
Согласно Книге метрических записей, священник Стефан Кудрявцев служил (священнодействовал) в Вознесенской церкви в течение всех 1850-х годов.
В Троицкой церкви, согласно ревизии 1857 г., священнодействовал уже не Малиновский, а Михаил Тимофеевич Мамонтов. (ГАБО Ф. 549, оп. 2, д. 27. Ревиз ск. 11857 г., л. 145 об.).
Что касается священника Павла Смельского, Тимофей Верховский писал, что в сентябре 1846 года, по прибытии в Чернигов представил преосвященному «акт с предложением устрояемую в Клинцах каменную церковь (будущую Петропавловскую церковь) по желанию единоверцев освятить в православную, и определить к ней священника также православного». «Кандидатом в священники к православной церкви в Клинцах» Тимофей Верховский «предложил священника Павла Смельского, жившего в посаде Лужки и исполнявшего там миссионерскую службу» (Верховский Т.А. Стародубье. Казань 1874, ч. 2, с. 96).
В «секретном донесении Господину Министру внутренних дел (18.07.1860) Министр народного просвещения Е. Ковалевский (№ 7827)» писал: «По сведениям, полученным в 1854 г. о раскольниках посада Клинцы, поручавших своих детей для обучения грамоте проживавшему в том посаде и снискавшему их доверенность дворянину Пагельсу, со стороны сего министерства было сделано распоряжение о продлении обучения сих детей под надзором клинцовского протоиерея [единоверческих церквей] Смельского, и о производстве Пагельсу денежного пособия как за труды по училищу, так и на наем удобной квартиры вследствие значительного увеличения числа учеников, всего по 350 руб. в год» (ЦГИА Укр. Ф. 707, оп. 1, д. 258, л. 7)
Таким образом, протоиерей Павел Смельский «священнодействовал» в синодальной Петропавловской церкви, а как протоиерей надзирал за клинцовскими единоверческими приходами Вознесенской и Троицкой церквей, которые посещал по необходимости. Юный Иероним Ясинский мог причащаться либо в Петропавловской церкви у Павла Смельского, но Петропавловская церковь не была единоверческой, а принадлежала Синодальной Церкви. Либо в единоверческой Вознесенской церкви, когда Павел Смельский посещал церковь в качестве протоиерея.
Школа Пагельса в 1850-е годы находилась при Троицкой единоверческой церкви на ул. Ковалёвке (ул. Карла Маркса). Так свидетельствовала мне в 1998 г. Дора Петровна Крутикова, дочь священника Троицкой церкви Петра Крутикова.
Поэтому карикатурное описание Иеронимом Ясинским учителя начальной школы в «Романе моей жизни» (с красным носом и линейкой в руках для наказания нерадивых учеников) навеяно посещением школы Пагельса.
Были ещё приметы, подмеченные юным Ясинским:
«В разгаре была Севастопольская кампания (1854 – 1855 г.). Сидя на крыше, я видел отряды пленных красноштанных французов, которых куда-то гнали. (Оказывается, спустя 40 лет после изгнания Наполеона французы опять угодили в плен русским). На постоялом дворе Карташева расположился штаб генерала Езерского, начальника местных ополченцев. И генерал, и офицеры часто приходили к нам обедать».
«Я вместо бурьяна спасался от взрослых на крыше, впивался мечтами в лесные тёмные дали, думал о разбойниках, режущих купцов, как цыплят. Я не находил большой разницы между разбойником Лукиным и Клапцовым, магазин которого со всякими товарами и игрушками виднелся издали среди других лавок. Вон вышел из него Смельский, помахивая посохом, а за ним с ношей приказчик в фартуке и положил её в поповскую бричку. Куда направился Смельский? Всё съест, что купил? От того такой толстый и брюхатый… (Клинцовская газета «Труд», 1929 г.).
Сравнение торговца Клапцова с разбойником, карикатурное описание школьного учителя и насмешки над священником Смельским выдают в Ясинском закоренелого функционера советского «пролеткульта», призванного во всех публикациях «бросить камень» в ненавистное прошлое Родины, показать жестокость, жадность и безнравственность царских чиновников, офицеров, школьных учителей, священников – весь этот «мир насилия», на обломках которого большевики строили «новый мир». Поэтому, читая воспоминания Ясинского, нужно взвешивать каждое слово и понимать, где правда, а где преувеличение, где искажение.
Острый глаз юного Иеронима, наблюдавшего за торговой площадью с крыши родительского дома, отметил, что «Лавка Клапцова находилась «среди других лавок». Такого скопления двухэтажных торговых лавок, как вокруг торговой площади, на других улицах посада не было, только редкие, одиноко стоявшие одноэтажные лавки. Клапцовы – известная клинцовская фамилия. Несколько поколений Клапцовых занимались мелочной торговлей, держали лавку у торговой площади и в других местах посада, одно время содержали чулочную фабрику, были активистами церкви и избирались членами посадской управы. А в начале XX в. один из членов многочисленного рода Клапцовых, некий Константин Николаевич, обзавелся типографией и стал печатать деловую документацию для управы, фабричных и других учреждений посада.
«Лавка Клапцова» «дожила» до 1950-х годов, она стояла на углу Большой улицы и улицы Богунского полка (в прежние времена Нижней Бобылки). Дом Клапцова описан в воспоминаниях П.М. Храмченко (см. Клинцовский летописец, с. 337). Это был двухэтажный дом, на первом этаже которого находился магазин, а на втором этаже – жилое помещение. Дом стоял фасадом на Большую улицу, лицом на восток. Перед домом на тротуаре было две ступеньки, поскольку здесь начинался крутой уклон Большой улицы к реке. Автор этих строк в детстве неоднократно спускался на коньках от дома Клапцова вниз к фабричной проходной Глуховской фабрики (им. Коминтерна) и доезжал до моста, перекинутого через речку Туросну, не зная, что дом Клапцова станет ориентиром в краеведческих изысканиях. На месте дома Клапцова теперь находится юго-восточный угол «Парка основателям города».
Постоялые дворы также устраивались вокруг торговой площади. Один из двух или трёх постоялых дворов Карташева находился по левую руку от бронзового основателя города Василия Клинца (в 1920-30-е годы – «Дом крестьянина»).
Замеченные Иеронимом с крыши дома, торговая площадь, торговые лавки и эшафот хорошо просматривались только с восточного, «беспоповского» конца Нижней Клинцовой улицы. С запада от торговой площади, со стороны улицы Нижней Бобылки, разглядеть, даже с крыши дома, что творится на торговой площади, невозможно – торговую площадь с эшафотом заграждали двухэтажные лавки. К тому же усадьбы на Нижней Бобылке, имевшие огороды до самой реки, стояли на значительном удалении от торговой площади, а между ними и Торговой площадью были усадьбы, не имевшие выхода к реке. Об этом важном для нашего расследования факте говорилось выше.
И ещё в воспоминаниях Ясинского (Р.М.Ж.) есть эпизод, в котором Иероним с матерью, высунувшись из окна своего дома, рассматривают улицу, ведущую к ратуше. Ратуша находилась на Торговой площади, третье название площади – Ратушная (Торговая, Посадская). К Ратушной площади, сходилось несколько улиц: Большая (с севера и с юга), Верхняя Бобылка и Нижняя Бобылка (с запада), Верхняя Клинцовая и Нижняя Клинцовая (с востока). Мы полагаем, что Иероним из всех названных улиц «улицей, ведущей к ратуше» называет Нижнюю Клинцовую улицу.
«Приметы» на местности, отмеченные юным Иеронимом в своих воспоминаниях, свидетельствуют об одном, что дом Ясинских стоял на Нижней Клинцовой улице. С крыши дома хорошо просматривалась торговая площадь с эшафотом, «издали среди других лавок» виднелась лавка Клапцова, обращенная «лицом» на восток, и постоялый двор Карташева. Дом Ясинских был удален от торговой площади, но не настолько, чтобы глаза юного Иеронима «издали» не могли разглядеть лица покупателей, выходиших из лавки.
Мы выяснили, что дом Ясинских находился к востоку от Торговой площади на улице Нижней Клинцовой, в ряду усадеб, обращенных огородами к реке. Теперь выясним в каком квартале улицы Нижней Клинцовой стоял дом Ясинских.
Если в XVIII в. южная (приречная) сторона Нижней Клинцовой улицы была занята огородами и банями у реки, то в XIX в. эта сторона улицы была уже плотно заселена.
Доподлинно известно, что земля в квартале между Верхней Клинцовой и Нижней Клинцовой улицами, а также вниз до реки, была отчинной землей потомков первопоселенцев слободы: Барышниковых, Клинцовых, Щербаковых, Карлиных, Позной, Ивановых и др. (См. Перепись населения слободы Клинцы за 1729 г. в «Клинцовском летописце», с. 59)
В архивном документе «Опись имущества купца Кухаркина», исполненном в 1844 г., говорилось, что «каменный подклет с подгоревшего дома Михаила Кухаркина на улице Нижней Клинцовой, состоящий мерою в ширину три, а в длину восемь саженей и две четверти аршина, межуется с одной стороны с землёй купца Наума Мартьянова, а с другой мещанина Ефима Ефимова…», а выше, на другой, возвышенной стороне улицы, участок его «межуется с одной стороны с домом Гардея Клинцова, а с другой с домом Ивана Лихоманова…» (ГАБО Ф. 143, оп. 1, д. 36, л. 8). То есть, спустя столетие на улице Клинцовой ещё жили потомки основателя слободы Василия Клинца и других первопоселенцев, а усадебный участок Кухаркина, как и у его соседей, простирался выше улицы Нижней Клинцовой и ниже – до реки – как было заведено первыми поселенцами слободы.
В книге Ф. К. Евгеньева «Сто лет клинцовской шерстяной промышленности» сказано ещё об одном потомке первопоселенцев с улицы Клинцовой Василии Евдокимовиче Барышникове, «родоначальнике “Товарищества Стодольской суконной фабрики Вас. Барышникова сыновей”, основавшем в 1840 году по Клинцовой улице на родительской усадьбе, соседней с Поляковской фабрикой, небольшое чулочное дело, где ручным способом делали “касторовые” суконные чулки». (Евгеньев Ф. Сто лет клинцовской шерстяной промышленности. 1926 г. Клинцы, с. 156).
В 1834 году Петр Михайлович Поляков, занимавшийся торговлей шерстью, основал на ранее приобретенном для этого огороде по улице Клинцовой, рядом с торговой площадью, суконную фабрику. А жилой двор свой имел по улице Баутовка (Александрова), приобретенный в 1815 г. у Мих. Мих Исаева… за 1 200 рублей» (ГАБО Ф.143, оп. 1, д.8, № 290). П.М. Поляков умер в 1855 году. Фабрику унаследовал сын Ефим Петрович Поляков (1819 – 1879).
Воспоминания И. Ясинского и свидетельства архивных документов позволяют смело утверждать, что Нижняя Клинцовая улица (она же Клинцовая, она же Дзержинского) в 1850-е годы была центральной, «ведущей к ратуше», и уже «исторической»: здесь стояли дома потомков первых поселенцев посада: Барышниковых, Клинцовых. Сторона улицы Клинцовой, обращенная к реке, прежде занятая огородами, теперь в 1850-е годы была занята усадьбами клинчан и первыми фабричными дворами. Если идти по Нижней Клинцовой улице от Торговой площади, то есть от Большой улицы на восток, то по правой приречной стороне сначала был фабричный двор Полякова, затем несколько усадеб и вновь фабричный двор Барышникова. За двором Барышникова от улицы Клинцовой к реке круто спускался Барышников переулок. От Барышникова переулка до ул. Евлановки (Свердлова) по правой прибрежной стороне Нижней Клинцовой улицы также стояли жилые дома, отгородившись невысоким забором от проезжей части. На углу улицы Клинцовой и Евлановки в пойме реки Туросны Кортавой строился многоэтажный корпус фабрики Ивана Патрикиевича Машковского, а напротив, в нагорной части на углу Нижней Клинцовой улицы и Евлановки стояла фабрика Василия Машковского.
Определить, где судебный пристав Ясинский арендовал дом по Клинцовой улице, можно с точностью до квартала.
Допустим, что дом стоял в квартале между Большой улицей и Барышниковым переулком. В этом случае с крыши дома главные «достопримечательности» вокруг Торговой площади должны были быть видны «вблизи», «как на ладони». Но Иероним рассматривал их «издали». Следовательно, дом Ясинских стоял в квартале между Барышниковым переулком и улицей Евлановкой, откуда Иероним «издали» наблюдал за жизнью посада.
Удалось найти фамилии двух владельцев этих домов. Из текста купчих крепостей, хранящихся в ГАБО, выяснилось, что в квартале между Барышниковым переулком и Евлановкой по нижней, обращенной к реке, стороне улицы, жили в 1800 – 1815 годы мещанин Петр Родионов Клюжев и купец Евтроп Горячкин, потомки первых поселенцев.
Автору этих строк с детства (1950-е годы) помнятся жилые дома между переулком Барышникова и фабрикой Ивана Машковского (в те годы в корпусах бывшей фабрики был молокозавод). Дома из красного кирпича были отгорожены от улицы Дзержинского забором, вдоль которого была протоптана тропинка. Каждый дом находился внутри своей усадьбы, то есть дом можно было обойти вокруг, не выходя на улицу за пределы усадьбы. Крутой склон Клинцовского холма, на котором стояли дома, вносил особенность в конструкцию зданий, которая заключалась в том, что со стороны улицы дома выглядели как одноэтажные на высоком кирпичном фундаменте, а со стороны двора дома были двухэтажными, на высоком кирпичном подклете. В одном из этих домов мне довелось побывать. На второй этаж вела очень крутая деревянная лестница. Дом напоминал дом пристава Ясинского, описанный его сыном писателем И. Ясинским. В 1990-е годы этих домов уже не было, их снесли. Но жители соседних домов по ул. Евлановке (Свердлова) в 1998 г. подтвердили мне, что дома по ул. Клинцовой были двухэтажные и даже назвали фамилии их обитателей. В Клинцах до сих пор можно встретить дома подобной конструкции, они стоят вдоль крутого склона Большого Клинцовского холма по улице Богунского полка.
В таком же доме, но по улице Нижней Клинцовой мог жить судебный пристав Иероним Ясинский (старший) со своей семьёй. Действительно с крыши дома хорошо просматривалась улица Клинцовая вверх до торговой площади и вниз до ул. Евлановки. С крыши хорошо видна была торговая площадь, эшафот, дом и лавка Клапцова, постоялый двор Карташева, за ними была видна колокольня Вознесенской церкви. А дымовые трубы близлежащих к дому фабрик выглядели как «лес труб». С крыши такого дома хорошо была видна и улица Евлановка, и Барышников переулок, по которым, как и по ул. Клинцовой, в будние дни шли фабричные рабочие мужчины и женщины. Усадебный двор Ясинских, поросший бурьяном, простирался до самой речки и подсказывал детям, как «не спросясь» у мамаши покинуть усадьбу, перейти по кладкам через речку и отправиться в дальнее странствие на другой берег реки, побывать в деревне Почетухе, погостить у тамошних жителей.
По воспоминаниям старожилов, ещё в первой половине XX в. в конце Барышникова переулка, сбегавшего от Нижней Клинцовой улицы к реке, были дощатые кладки, по которым можно было перейти речку Туросну Кортавую (Московку) и попасть в деревню Почетуху. Деревня в середине XIX в. принадлежала Голициным. В Почетухе в 1850-е годы жили предприимчивые крестьяне-ремесленники и торговцы Руденки, Исаевы, Евсеенки и др., а также крестьяне, работавшие на клинцовских фабриках. А лес «настоящий, тёмный, сосновый» (Голицинский лес) тогда начинался у левого берега реки и даже от самой крайней деревенской избы. Таким образом, кладки, по которым Иероним с сестрой Катей перебирался на другой берег реки, находились рядом с их усадьбой, в конце Барышникова переулка.
Все жилые постройки XVIII и XIX веков по прибрежной стороне Клинцовой улицы были снесены в 1960-е годы при расширении заводского двора завода «Текмаш». Тогда же исчез Барышников переулок. А вскоре большая часть прибрежной стороны Клинцовой улицы стала фабричным двором Автокранового завода.
Воспоминания И. Ясинского дают пищу для новых краеведческих и биографических исследований прошлого нашего края: о деревне Стодолы, о селе Ущерпье, о семье графини Завадовской, об Атрыганьевых, владельцах имения Ляличи, о князе Баратове, о докторе Снарском, об ополчении в годы Крымской кампании и др.
© Р.И. Перекрестов
Если кто-либо из читателей в 1950-е годы жил в районе улицы Дзержинского и Свердлова, сообщите, как выглядели кварталы, прилежащие своими огородами к реке, и кто жил в домах возле Барышникова переулка. Поделитесь фотографиями домов в этих кварталах.
