Я родилась 2 февраля 1933 года. Отец, Владимир Ерофеевич Каструба, (10.06.1904 – 29.12.1979), родом из Литвы, гор. Вилкавишкис. В его роду были русские и немцы. Владимир Ерофеевич был коммунистом, ещё юношей участвовал в гражданской войне, в 1930-е годы привлекался к «раскулачиванию». Сначала Владимир Ерофеевич жил в старообрядческой Елионке, Стародубского уезда, у него в первом браке было два сына, которые погибли в годы ВОВ.
Моя мама, Соня Борисовна Каплун (Каструба), 1902 г.р. Она с родителями жила в Стародубском уезде, рядом со старообрядческим посадом Елионка в «коммуне». В 1920-е годы евреи объединились в еврейскую коммуну «Красная звезда». В коммуне обрабатывали землю, занимались животноводством, держали молочных коров, выращивали кур, гусей, индюков. В Елионке родилась моя тетя, мамина сестра.
Как произошло знакомство моих родителей, не знаю, но это случилось в конце 1920-х годов. А поженились они в 1927 или 1928 г. Сохранилось лицо мамы на фотографии 1928 года, на которой маминой рукой написано: «Дорогому мужу». Родители с обеих сторон были против этого брака. У отца была мачеха, но и она была против его брака. И только когда сестра Владимира Каструба, Евгения Ерофеевна, вышла замуж за еврея, то наступило вынужденное примирение. Я и старший брат родились в городе Стародубе.
Знаю, что отец в те годы работал председателем Сельсовета в Стародубском уезде, затем председателем колхоза. В его хозяйстве, кажется в 1937 г., сгорело гумно. Отца судили за халатность, присудили 10 лет лагерей и направили на строительство канала Москва-Волга.
В Клинцы мама переехала после ареста папы. Сначала мама снимала комнату в доме на углу улиц Декабристов и Большой, толи у Боблаковых, толи у Синельниковых. На другом углу квартала, ближе к ул. Багинской, жили Ицковы, тётя Лена и дядя Яша, а напротив них Стукаловы. Где-то по середине квартала жили Левитаны и другие семьи евреев. На противоположном от нас углу по диагонали у перекрестка улиц Большая и Декабристов, жила семья, которая выпекала мацу. Раньше кварталы жилых домов, прилежащих к улице Декабристов, принадлежали деревне Забегаевка. На краю деревни, до революции, находилось клинцовское еврейское кладбище и еврейский моленный дом. Этим и можно объяснить обилие еврейских семей в бывшей деревне. В мои детские годы еврейское кладбище и еврейский моленный дом были уже закрыты, но в еловом лесу, где дети играли в прятки, было много могильных холмиков. Теперь еврейское кладбище обступили по периметру трехэтажные жилые дома. А за еврейским кладбищем в березовой роще было деревенское кладбище, на его месте теперь детский сад.
Когда мне исполнилось лет пять или шесть, мама поехала с моим старшим братиком, 1930 г.р., в Москву, на прием к Надежде Константиновне Крупской. Приём состоялся, и вскоре отца освободили. Это был конец 1938 года. Папа приехал из лагеря в шинели, в сапогах, счастливый. В те годы отец был высокий, крепкого телосложения, сильный и красивый. Отец устроился работать сапожником в артели, в доме появился скудный достаток, но это не омрачало счастливой семейной жизни, которая, к сожалению, оказалась не долгой. В 1939 г. тяжело заболел мой брат, у него обнаружили неизлечимое в те годы заболевание – воспаление головного мозга, и 16 февраля 1939 г. он умер. Отец очень любил сына, мама говорила, что мальчик был талантливым. Родители тяжело переживали кончину сына. Братик был полукровка, но его похоронили на еврейском кладбище.
Родители в год смерти братика, чтобы ничто не напоминало о потере, перебрались с ул. Декабристов на ул. Ореховка (ул. Орджоникидзе), в тот конец улицы, что обращён к Зубовке, и поселились на частной квартире у Татьяны Васильевны Поповой. Отсюда в 1941 г. на третий день войны отец ушел на фронт. Прощаясь, отец сказал: «Не бойтесь, немец до Клинцов не дойдет, не пустим». И мы верили, что так и будет.
Мама была грамотная и умная женщина, работала кассиром в Госбанке, а затем кассиром на Швейной фабрике “Дэр-Эмес” у Наума Хацкелевича, поэтому могла эвакуироваться со своей организацией. Но когда стало ясно, что немцы вот-вот войдут в Клинцы, мы уже не могли уехать в эвакуацию. Мама страдала ревматизмом ног, и почему-то ей было назначено лечение в гипсовых повязках. Когда нужно было срочно покидать город, мама не могла двигаться, ноги её были в гипсе.
Немцы пришли в город в конце августа. Сразу началась регистрация работоспособного населения на бирже труда. А через 2 или 3 недели после начала оккупации города вышло распоряжение, чтобы евреи зарегистрировались и нашили на спине и на груди желтые «лапики» – лоскуты желтой ткани. Соседи посоветовали маме не регистрироваться, а сидеть дома, тем более, что ноги в гипсе, а когда станет на ноги, то не выходить на улицу. Соседи и хозяйка квартиры опекали маму, сочувствовали её горю, помогали, чем могли.
Соседка Бардашевич работала у немцев прачкой и приносила домой грязные солдатские подворотнички. Мама, сидя в кровати, стирала подворотнички и манжеты. Этим она зарабатывала на еду себе и мне. У нас даже были талоны на хлеб, не знаю откуда, возможно, Бардашевич расплачивалась талонами за работу. Обычно я бегала за хлебом в «лавку в хате» (магазин на дому), которая находилась на углу ул. Богунского полка и ул. Ореховки, на горке. В конце ноября 1941 года мама уже сняла гипсы, начала вставать с постели и ходить. В это время я заболела, и мама решилась пойти в лавку сама. Но через несколько минут вернулась домой в сопровождении молодого полицейского. Мама стала собирать документы и спрашивает полицейского: «А ребенка тоже брать?» – «Ребенка берите с собой». На дворе уже стояли морозы. Мама одела меня в пальтишко, шапку ушанку, тёплые сапожки, которые сшил отец. В сопровождении полицейского мы пошли через город, вышли на Большую улицу и пришли к зданию полиции, которое находилось за часовней, стоявшей у ворот, ведущих во двор Петропавловской церкви (теперь это здание милиции). Здание запомнилось двумя красивыми балконами. Вход в полицейское подразделение был со стороны Большой улицы, в середине здания. За двойной входной дверью были сени, из которых вверх поднималась деревянная двухмаршевая лестница, а слева, сбоку от лестницы был проход в коридор. Нас завели в кабинет, маме задавали какие-то вопросы. Когда громко прозвучали слова: «в камеру!», мама не сказала ни слова, но с такой силой сжала мою ручку, что я даже вскрикнула.
Нас вывели через заднюю дверь здания во двор и отвели в тюрьму, находившуюся на улице 25 Октября. Запомнила, что в тюремном здании за входными дверьми были две ступеньки вниз, в сени, из которых в обе стороны здания вел коридор. Говорили, что в этом здании когда-то была больница всех фабрикантов. Нас провели до конца коридора, где было две двери напротив друг друга. Справа была дверь в камеру, где сидели мужчины, а слева была камера для женщин. Круглые окошечки в дверях приоткрылись, показались глаза и лица людей и сразу же из обеих камер донеслись голоса. Справа мужчины, а слева женщины стали кричать: «скажите фамилию, скажите фамилию!». Мама громко произнесла: «Каструба». За мужскими дверьми кто-то сказал: «Знаем, знаем, это наш сапожник». Когда охранник отходил от дверей по делам, арестованные мужчины и женщины переговаривались через коридор.
Люди, находившиеся в камерах тюрьмы, старались помочь друг другу. В женской камере, куда нас ввели и заперли дверь на засов, было холодно, как в погребе. Помню, что перед дверью стоял венский стул на трех ножках, четвертая ножка была в руках у мальчика лет шести, он ходил вдоль стен по кругу, стучал ножкой по стенам, плакал и приговаривал: «Хочу к папе! Хочу к папе!».
По середине камеры стояла железная солдатская койка, на ней лежала доска. Но никто не сидел и не лежал на койке. Чтобы согреться, женщины, а их было человек пять, постоянно ходили из угла в угол и по кругу. На руках одной женщины был малый ребенок, который за несколько дней промок, изголодался и постоянно плакал. Мальчик, который стучал по стенам ножкой от стула, был старшим сыном этой женщины.
Женщины меня и мальчика постоянно заставляли двигаться, ходить, прыгать, чтобы мы не замерзли. А когда мы уставали, женщины садились на кровать спина к спине, детей брали на руки. С обеих сторон подсаживались ещё женщины, плотно прижимаясь друг к другу. Так они согревали наши детские тела и сами грелись друг от друга. А потом опять заставляли нас двигаться. Когда детей выпускали в уборную, которая находилась в конце коридора, то мужчины просили пустить детей к себе в камеру. Охранники отворяли дверь, запускали детей к мужчинам, и они кормили нас своими скудными припасами, получаемыми от родственников, то дадут кусочек хлеба, то «мороженое» – замерзшее в кружке молоко. Мужчин в мужской камере было намного больше, чем женщин. Среди них, в основном, были русские. Одного из них я запомнила. У него был врожденный дефект ног. Обе ступни были повернуты вовнутрь. Он с трудом вразвалку передвигался на таких ногах.
После войны, году в 1970-м, мы встретились случайно. Я по делам работы пришла на Клинцовскую Межрайбазу, прохожу с директором через контрольную комнату, а сотрудник охраны окликает меня по имени и фамилии: Рая Каструба. Мы подошли к нему. Мужчина начал расспрашивать меня про моего отца, Владимира Ерофеевича, а потом спросил: «Вы меня узнаете?». Я не могла вспомнить этого человека, но продолжала высказывать удивление, откуда он знает мое имя. Тогда он встал, вышел из-за стола, сделал несколько шагов на своих больных ногах и снова спросил: «А теперь вспомнили, где видели эти ноги?» Я сразу же вспомнила холодную тюремную камеру, этого человека, который давал мне кусочек хлеба, и расплакалась навзрыд. Мы обнялись как родные. Он, рассказал, что работал вместе с моим отцом в артели сапожников, вот почему запомнил меня. Мы говорили долго, от него я узнала, что произошло в те трагические дни в тюрьме. Эта встреча растревожила мою память прежней болью и новыми переживаниями. Больше я не встречала его. Позже я узнала, что этот добрый человек был старообрядец, родом из Ардони.
Прошло несколько дней заточения. Однажды мама сказала мне, что когда дверь откроется, придет дядя, и ты молча и без вопросов пойдешь с ним. Она несколько раз повторила эту фразу, чтобы я в последний момент не стала капризничать. Поздно вечером, во время вечерней сдачи смены, дверь открылась, меня взял за руку полицейский и повел по коридору. Я даже не успела поцеловать маму и сказать до свидания. Мы не дошли еще до середины коридора, как стукнула входная дверь. Полицейский толкнул меня в ближайшую боковую дверь и прикрыл спиной. Я слышала, что с улицы вошли мужчины, они прошли мимо нас к камерам арестованных. Потом раздался крик мальчика из моей камеры: «Мама! Мама!». Затем я услыхала стук падающего на пол тела. Я выглянула в дверь и увидела, как женщину без сознания волокут за руки к двери во двор. На полу лежал сверток с младенцем. Затем все стихло. Полицейский выждал время и вывел меня из дома заключения во двор. Дверь за нами захлопнулась и стало темно. В городе не было света. Мы прошли по заснеженной улице 25 октября, свернули на Советскую и вошли в одноэтажный дом. Горбунов привел меня к себе домой. Он жил в трех шагах от места нашего заключения. В доме все спали. Я выпила сырое яйцо с кусочком хлеба, выпила кружку воды и меня положили на сундук в прихожей. Впервые за много дней стало очень тепло и я быстро уснула. Проснулась от того, что меня будили, было светло, время после обеда, так долго я спала. Полицейский подошел и сказал: «Запомни этот день. Мамы твоей больше нет». Это было 5 декабря 1941 года.
В здании полиции по Большой улице во время войны помимо полицейской управы размещалась на первом этаже ремонтная мастерская, в мастерской работала Мария Ивановна Буракова. Она хорошо знала моего отца. Мария помогла в 1946 году мне и моему отцу, вернувшемуся с фронта. На первое время она дала нам картошку, немного сала, рыбу, и ещё дала свои сто рублей.
В декабре 1941 года фашисты расстреляли не всех евреев. В живых оставили евреев нужной профессии – портных, врачей, зубных врачей. Их держали в здании банка, где они жили и работали. А расстреляли в следующем году.
Полицейского, спасшего меня от расстрела, звали Сергей Горбунов (уличное прозвище Цыган). Он жил до войны недалеко от дома Татьяны Поповой на улице Ореховке (Орджоникидзе), где мы квартировали, и хорошо знал мою мать и отца. А во время войны Горбуновы жили на Советской улице.
После освобождения города в 1943 году Сергей Горбунов ушел на фронт, а когда вернулся, был арестован клинцовскими органами внутренних дел, как бывший полицейский. Его держали в холодной камере, допрашивали и… отпустили. После допроса и длительного переохлаждения Горбунов заболел туберкулезом, стала идти горлом кровь и он умер в 1947 или в 1948-м году.
Так вот, Сергей Горбунов после войны при мне подтвердил моему отцу, Владимиру Каструба, что расстрел евреев в Клинцах состоялся 5 декабря 1941 года, и в этот день погибла его жена, моя мама.
В семье Горбунова, где я жила три месяца, было трое детей: дочь 20 лет, сын Ванечка – 17 лет и дочь Тамара – 13 лет. Жену звали Фёкла. Своих старших детей Сергей отправил в Германию на работу. Тогда немцы приглашали молодежь на работу в Германию, обещали родителям, что дети будут получать образование и работать. Старшая дочь ехала с удовольствием, а Ванечка плакал, не хотел уезжать из семьи. Из Германии Ваня не вернулся, приехала только старшая дочь.
Отношение ко мне тёти Феклы и старших детей было хорошим. Но младшая дочь Тамара, психически неполноценная девочка, по настоящему издевалась надо мной, принуждала меня ходить с ней, за компанию, даже в туалет, и выполнять глупые распоряжения. Так она, без ведома старших, привела меня в школу № 2 в свой класс для слабоумных детей. Учительница познакомилась со мной наедине, расспросила меня о семье, убедилась, что я могу читать букварь и разрешила приходить в класс, а уже через несколько дней сказала: «уходи сейчас же из школы и больше не приходи». При этом она сняла свой платок, перевязала платком мою щеку и наказала говорить всем, кто спросит в школьном коридоре, что болят зубы. В этом году я в школу больше не пошла. Позже я узнала, что фашисты отбирали детей для отправки в Бобруйск, в лагерь, где у них брали кровь для раненых. Издевательства со стороны Тамары продолжались, а когда Сергей Горбунов сердился на дочь и требовал не приставать ко мне, она заявляла: «пойду заявлю, кого держишь». По этой причине мне пришлось сменить жилье.
Уже стало пригревать солнце, и появилась весенняя капель, когда меня переселили к Капраловым на Полуботкин переулок, недалеко от дома Татьяны Поповой. Капраловы были соседями Сергея Горбунова в довоенные годы. Это была большая семья. По соседству жили их родственники, тоже Капраловы, люди шумные, предприимчивые. И Капраловы, и Поповы, и мой отец были сапожниками из одной артели, поэтому хорошо знали друг друга, знали моего отца и мать.
В этой семье я пробыла недолго. Тамара Горбунова стала приходить с улицы Советской к Капраловым, к своим прежним соседям поиграть и погулять. Она и здесь не давала мне покоя. Я редко выходила на улицу, но усидеть на одном месте было не в моих детских силах. Однажды я вышла на улицу, где ребята строили снежные плотины на весенних ручейках, присоединилась к ребятам и случайно разрушила одну плотину. Тамара что-то пошептала на ухо соседскому мальчике и он осерчав, сказал: «Иди отсюда, жидовка». Я вернулась в дом расстроенная. Тетя спросила, что случилось. Я рассказала, что произошло на улице, и меня в тот же день, не без участия Сергея Горбунова, отвели в другую семью на улицу Красную в опустевший еврейский дом. Через дом, на углу ул. 8 марта и Красной жила семья Шпаковых, или Штапаковых, не помню. Соседи помогали мне, чем могли.
Недалеко от моего нового места пребывания по Красной улице, в помещении Родильного дома размещался немецкий госпиталь для офицерского состава. После войны я видела во дворе Роддома построенный немцами подземный госпиталь, перекрытый несколькими накатами бревен, настоящее бомбоубежище. А на параллельной улице, в здании Текстильного техникума, помещалась жандармерия. Обе улицы поэтому особенно тщательно патрулировались. Полицейские с солдатами почти еженедельно обходили каждый дом и сверяли наличный состав жильцов со списочным составом в домовой книге. Проверка отнимала какое-то время, поэтому, когда заканчивалась проверка в доме Шпаковых, то Роберт, парнишка лет 15, нырял под забор и огородами бежал в наш двор, стучал три раза в окно, как было условлено, и я, в чем стояла, выскакивала из дома и бежала с Робертом в дом к его родителям. Если проверка полицейских шла с другой стороны, то меня оповещали соседи Рыловы, жившие через два дома, и я успевала еще раньше уйти из дома и укрыться у Рыловых. В моей судьбе принимали участие все ближайшие соседи, все они знали, кто я такая, у всех были дети, всем им угрожала смертельная опасность, и тем не менее каждый из них шел на риск, чтобы спасти еврейскую девочку. В семье Рыловых дети были старше меня лет на 10, но они ещё живы и помнят хорошо годы войны.
Осенью 1942 года вместе с детьми Татьяны Поповой я пошла в школу в Горпарке, сразу во второй класс, но ничего не понимала, что говорит учительница, особенно по арифметике. Но самое для меня страшное было то, что один мальчик сказал на меня «лупатая жидовка». На этом учеба закончилась. Я больше не выходила на улицу, играла только в своем дворе или во дворе Рыловых.
На месте дома Рыловых теперь построено здание Налоговой инспекции. Рылова Мария, сестра Лёли Полетаевой (Рыловой), рассказывала, что во время войны напротив их дома по Красной улице, во втором или в третьем от угла доме, жила многодетная еврейская семья, фамилии она не помнит. Когда пришли полицейские с немцами арестовывать эту семью, то во дворе были слышны голоса женщин и детей, но особенно громко кричал грудной ребенок. А потом раздался удар по воротному столбу и крик ребенка умолк. Ребенка убили, разбив ему голову об столб. Сразу же голоса женщин и детей смолкли. Семью вывели из калитки и увели в гетто. Когда евреев из гетто вели на расстрел, мальчик из этой семьи сбежал, точнее его толкнул в кусты полицейский и сказал: «беги». Вслед убегающему мальчику раздались выстрелы, стрелял тот же самый полицейский, но сознательно не попал. Ночью мальчик, а было ему лет 11 – 13, пришел к Шпаковым. Это та семья, в которой жил мой верный страж Роберт Шпаков (Роберта знали в Клинцах как сильного футболиста команды фабрики им. Коминтерна). Шпаковы были соседями Рыловых, но через две усадьбы. Мама Роберта одела ребенка, накормила, дала ему в дорогу хлеба и сказала: «Оставить тебя мы не можем, нас всех могут расстрелять. А ты иди по ночам от деревни к деревне, а днем прячься и отдыхай». Мальчик шел довольно долго и набрел на партизанский отряд. Рассказал бойцам свою историю. Командир отряда усыновил мальчика, дал ему свою фамилию и отчество и даже изменил имя. Когда пришли наши войска, партизанский отряд влился в состав армии. А мальчик после освобождения города Клинцы пришел в школу им. Крупской (угол ул. Евлановки (Свердлова) и Красной (Гагарина) в шинели, в сапогах, рассказал о себе. Военком города распорядился оставить мальчика в родном городе учиться. Судьба мальчика и имя его мне не известны.
У меня благополучная семья, муж, Миша Аршанский, работал слесарем на Стодольской суконной фабрике им. Ленина. (Записано в 2008 году).
©Ромуальд Перекрестов
