Критиковать, ругать и даже откровенно оскорблять власть у нас всегда было чем-то вроде национальной забавы. Да и не только у нас. Во всем мире властители всех мастей, будь то последние диктаторы или самые либеральные президенты – натуры обидчивые и даже мстительные. Достаточно бегло посмотреть на уголовные кодексы демократической Европы и станет понятно – никакой власти не нравится слышать в свой адрес язвительные усмешки и всяческие нецензурные эпитеты. Штрафы и даже тюремные сроки за это вполне реальные и ощутимые. В странах, где с плюрализмом мнений туговато – за хулу правителю можно и головы лишиться.
Практика России в этом деле особенно интересна. Отменившая только в середине 19 века крепостное право, а по сути рабство, до революции государство наше, на удивление, вполне сносно относилось к оскорблениям на свой счет. Наверно и потому, что в адрес своих холопов, коим народ наш и был всегда, помазанники Божии не особо выбирали выражения. В судебнике Ивана Грозного за такого рода преступления грозил пусть и большой, но все же штраф – 10 рублей. Судебники дальнейших великих князей и императоров тоже либеральничали – батоги, розги, штрафы, максимум каторга грозила несдержанным на язык подданным. Екатерина II пошла еще дальше. Начала свое правление царица с публикации в 1763 году манифеста «О воспрещении непристойных рассуждений и толков по делам, до правительства относящихся», более известном как «Манифест о молчании» или «Указ о неболтании лишнего». При ней действительно перестало быть опасным не пить «за здравие царевны», уронить на землю портрет с ее изображением или допустить ошибку в написании ее имени. Со временем в царствование Екатерины стало опасно обращать внимание на возраст и физические недостатки императрицы, а также вести разговоры об интимной жизни государыни и ее возможной смерти в будущем. Отдельное внимание уделялось тем, кто критически высказывался о том, что во главе престола стоит женщина. Такие диалоги регулярно «поощрялись» арестами и ссылками в Сибирь.
Эпоха незлопамятных самодержцев началась с Николая I. Он сам и его потомки на престоле очень часто оставляли на делах об их оскорблении резолюции “Простить”.
В 1845 году было опубликовано Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, в котором была представлена целая глава о защите власти и лично императора. Несмотря на то, что случаи прилюдного оскорбления государя были по-прежнему крайне редки, ответственность за преступления «против Священной Особы Государя Императора и Членов Императорского Дома» была прописана достаточно подробно. Любые оскорбления — непосредственные, заочные, выраженные на статуях, портретах и любых изображениях императора и его семьи — признавались недопустимыми. В зависимости от тяжести преступления говорливому преступнику грозили штрафы, телесные наказания, заключение в смирительном доме или даже каторга.
В правление Николая II желающие поупражняться в оскорблениях власти отделывались, как правило, лишь небольшими сроками заключения. В этом мы убедились сами, изучив несколько доступных нам архивных дел о клинчанах, осужденных за ругань в адрес августейших особ.
6 октября 1896 года в винной лавке №315 города Новозыбков соображали на троих и культурно отдыхали Иван Дыбенко, Архип Кабанов и Антон Шевченко. В какой-то момент, в лавку пожаловал, как записано в деле, “немного выпивший” клинцовский 26-летний мещанин Тимофей Малков. Будучи в приподнятом настроении, Тимофей выразил желание присоединиться к компании и даже выделил 20 копеек на угощение новых знакомых. Хозяин лавки покрутил в руках затертую монету и вернул ее владельцу. Настройки на хорошее времяпровождение у Тимофея тут же сбились и его, как говорится, понесло. Сначала он уверил присутствующих, что начеканил бы монеты лучше чем императорский монетный двор, потом, чего и следовало ожидать, перешел на личности. “Бывал я в Италии, Англии, Австрии. Там земля у всех поровну разделена. А у нас эти непорядки делают Николашка и жена его, мать их е..ть”. Новозыбковцы не долго думая доложили куда следует и Тимофея Еремеевича увели под белы рученьки в участок. Назвался он там Тимофеем Анастасьевичем Юрченко. Протрезвев и прознав у десятских что ему “паяют” Тимофей решил “щупать ноги”, что на жаргоне заключенных той поры значило – бежать. Поймали быстро. Свои поступки сбежавший объяснил испугом и полной невменяемостью от выпитого. Получил Тимофей Малков 2 недели ареста ввиду того, что был пьян. Как это не удивительно, но именно состояние алкогольного опьянения, желательно до бессознательного состояния, являлось смягчающим обстоятельством. Нередки были случаи, когда обвиняемые по таким делам специально на себя наговаривали, чтобы легко отделаться, хотя поносили царя по чем зря абсолютно трезвыми.
Герой другого дела на момент совершения преступления трезвым не был. 5 февраля 1896 года пристав посада Клинцы доложил в Черниговское губернское жандармское управление следующее. 4 февраля, в последний день масленицы в квартире Максима Филипченко пили водку следующие клинчане: сам хозяин, его жена Ульяна, Аким Зенченко, Прокопий Ермолаев, Терентий Лукьянов и Люль Кригер. После очередной стопки хлебного вина Терентий выдал: “Романово колено все надо повешать”. Масленичная пьянка заиграла совсем другими красками. Причину такого вывода собутыльникам Лукьянов объяснил просто – ему полагалось какое-то пособие, которое ему так и не выдали. Не то чтобы компания была против предложения Терентия, скорее подумали, что вешать весь дом Романовых несоразмерно убыткам и поспешила сообщить карающим органам. Полиции Терентий Лукьянов клялся и божился, что любит царя и даже готов за него умереть. Жизнь Терентия осталась при нем, а вот со свободой пришлось расстаться “на 2 недели ареста при местном полицейском управлении”.
Месть, лжесвидетельство и оправдание смешались в другой интересной истории, произошедшей в Клинцах в ноябре 1895 года.
Владелец мелочной лавки Моисей Оренбург и его приятель Лейба Плотников донесли в ноябре 1895 года до сведения местной полиции, что Александр Андреевич Морской, 54 лет, родом из Добрянки, наведывался к ним не далече как месяц назад. Они спокойно играли в карты, когда незванный гость, абсолютно трезвый стал требовать от них писчую бумагу. Заметив подкидного дурака, стал возмущаться не только картишками, но и полицией. Со слов заявителей в деле появилась речь мещанина Морского. “Я уже сколько не жаловался полиции. Жаловался самому Государю, тот, е..ть его мать, молокосос, е..ть его мать, не обратил на меня никакого внимания”. Дело пахло керосином. Старший городовой Клинцов Василий Бобрин и пристав Николай Конашевич были наслышаны о господине Морском. Отзывались о нем как о человеке дерзком, имевшем много врагов среди полиции и евреев. Последнее и насторожило толковых полицейских. Оказалось причин ненавидеть Морского у евреев было хоть отбавляй. С 1891 года он постоянно “стучал” на них о беспатентной торговле водкой. Многие за это поплатились. В их числе был и Моисей Оренбург, который не только уплатил большой штраф, но и просидел за решеткой 2 дня. Доказательств против Морского не было, а вот юридический вопрос “cui prodest” (кому выгодно) явно указывал на парочку евреев, жаждущих мести. Заявили они на Морского спустя месяц после его выступления в лавке Оренбурга. Суд счел этот факт сомнительным, да и сам подсудимый своей вины не признавал, кивал на бурную фантазию обвинителей. В общем, спустя месяц решили это дело закрыть. Хоть и был наш земляк ненавидим многими, но в посаде чтили верховенство закона над эмоциями.
У другого клинчанина Константина Константиновича Овчинова была своя история. Уже на подъезде к станции Клинцы, в вагоне поезда 31 декабря 1895 года разгорелся спор. О чем именно спорили попутчики – дело умалчивает, однако реплики Овчинова проливают некоторый свет на этот пьяный разговор. По показаниям свидетелей Константин Константинович называл всех староверов еретиками. Те видно пытались спорит, даже приплели на свою сторону императора с его дарениями свобод раскольникам. Этот весомый аргумент Овчинов дерзко парировал: “Да х.. я клал на государя с высокой башни”. Настигла расплата сквернослова аж из прокуратуры киевской судебной палаты. Видать там и доложили об инциденте в поезде. Поговорка “Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке” в нормативно-правовом поле империи не котировалась. А вот состояние сильного опьянения опять сыграло на пользу провинившегося. В итоге – арест на 7 суток. Виной всему были водка и черт, который и дергал за язык жителей славного посада.
© Вячеслав Федоров
