Роскошные особняки, дорогие наряды, ежедневные развлечения, сундуки с деньгами – это первое, что до сих пор многим приходит на ум при слове «помещик». На самом деле не всякий дворянин-землевладелец мог похвастаться огромным состоянием. По мнению историков, в стройных рядах российской аристократии преобладали хозяйства со средним и небольшим достатком.
Расслоение элит ещё больше усилилось после отмены крепостного права. Тогда часть провинциальных мелкопоместных дворян окончательно сказали «прощайте» вальсам Шуберта и хрусту французской булки. Самых обделённых обстоятельства вынуждали продавать лоскуты родовых гнёзд либо в меру своих возможностей подстраивать свой быт под новые реалии.
Образы некоторых помещиков из округи посада Клинцы конца 19 столетия можно реконструировать по воспоминаниям Николая Владимировича Вороновича. К его книге «Вечерний звон» мы уже обращались в прошлой публикации.
«Залепеевка.
С Фонтанки мы переехали в приобретённое отцом имение, находившееся на границе Новозыбковского и Стародубского уездов Черниговской губернии.
Так как наш дом ещё строился, то мы поселились у соседа – Василия Дмитриевича Овсеенко-Пушкаренко, у которого и прожили всё лето. Наш хозяин был членом многочисленного рода Овсеенков, дворян-однодворцев. Весь род этих обедневших дворян жил в одной деревне – Овсеенковом хуторе. Хотя все жители этой деревни считались дворянами, но вели крестьянский образ жизни. Владея небольшими земельными участками, от 8 до 10 десятин, они сами обрабатывали землю, пахали, косили, молотили, ходили в крестьянской одежде и только по праздникам, отправляясь в церковь, облекались в «панскую». Некоторые из них одевали в эти дни даже «дворянскую» фуражку с красным околышем и чиновничьей кокардой. Только двое из рода Овсеенков – Василий Дмитриевич и его дядя Митрофан Семёнович, накопив деньжат, приобрели небольшие именьица, выселились с Овсеенкова хутора и стали помещиками.
Василий Дмитриевич и Митрофан Семёнович были нашими ближайшими соседями. Их имения граничили с нашими. Митрофан Семёнович – пожилой, уже седой человек, старался походить на настоящего помещика, построил приличный дом, обзавёлся бричкой и парой выездных лошадок и постоянно носил «дворянскую» фуражку. По праздникам он прицеплял к сюртуку бронзовую медаль на владимирской ленте, переходившую от отца к сыну в роду участников Отечественной войны. Позднее к этой медали прибавилась вторая – за Всероссийскую перепись. Сделавшись помещиком, он стал выписывать «Ниву», газету «Свет» и любил рассуждать о политике. В своём маленьком имении Митрофан Семёнович вводил всякие новшества и занимался «высокими культурами». Но все его «высокие культуры» состояли лишь в том, что он называл овощи и растения какими-то им самим выдуманными «учёными» словами: картофель – «патэтой», просо – «сарацинским зерном», а помидоры – «семинедельным тропическим растением – амортифруктикозой».
Василий Дмитриевич был моложе и проще своего дядюшки. Окончив только церковно-приходскую школу, он читал лишь «Крестовый календарь», никакой политикой не интересовался и с утра до вечера копался в своём саду и огороде».
В статье Б.М. Петрова «Якубовское знамение» говорится, что дом землемера М. С. Пушкаренко-Овсеенко находился рядом с деревней Якубовка (Залепеевка) на месте интерната (здание не сохранилось). Сам хозяин усадьбы скончался в 1913. Вдова Митрофана Семёновича, Елизавета Митрофановна, после революции перебралась в Клинцы.
«В двух верстах от нашего имения, в деревне Кореневке, проживал третий наш сосед – помещик Константин Ильич Якимович-Кожуховский. Он был настоящим двойником Плюшкина, отличаясь от последнего лишь крайней бедностью и ещё большей жадностью. До освобождения крестьян он владел 30-ю душами, которых облагал непосильными оброками. Поэтому кореневские крестьяне считались самыми бедными в уезде и долго не могли оправиться от жадности своего помещика. Ещё при нас в Кореневке большая часть изб стояли покривившись, вросли в землю, не имели ворот, а некоторые даже и печных труб. Якимович никак не мог примириться с освобождением своих крепостных, отказывался наделить их землёй, спорил с мировыми посредниками, подавал прошения губернатору и жалобы в суд. Бывшие крепостные стали мстить жадному и несговорчивому помещику, сожгли у него дом, гумно и амбар. Якимович начал судиться с крестьянами. Но мужички не сознавались в поджоге, сваливая вину на цыган, расположившихся в день пожара табором около Кореневки. Так как вину крестьян нельзя было доказать, то Якимович не мог взыскать с них убытки. С тех пор он возненавидел крестьян лютой ненавистью. Переехав в уцелевший от пожара флигелёк, он заколотил досками окна и поселился с женой в кухне, обратив остальные три комнаты в амбар, в который ссыпал зерно, картофель, яблоки и случайно уцелевшие хомуты, сбрую и мебель.
Имение его – около 30 десятин – состояло из небольшого поля, луга, старого запущенного сада и леса. Так как окрестные крестьяне не хотели работать у Константина Ильича, то поле и луг он сдавал в аренду кулаку Карпею…
Константин Ильич, благодаря своему длинному и кривому носу, прозванный мужиками «Носачём», ходил зимой и летом в рваном полушубке и изъеденном молью меховом картузе с наушниками…
Мужички и, особенно, бабы проклинали «скаженного пана» и «бисова носача», желая ему как можно скорее переселиться в «пекло».
Если ему удавалось настигнуть в лесу мужика, пытавшегося срубить несколько лесин для починки разваливающейся избы, то «Носач», угрожая ружьём, арестовывал порубщика, отводил его к старосте и подавал жалобу в волостной суд. А так как Якимович никогда не соглашался с приговорами волостного суда и размерами присужденного в его пользу штрафа, то иски его передавались в уездные инстанции, которым «Носач» также надоедал своими жалобами, как и местной администрации – уряднику, приставу и исправнику. Поэтому весь уезд знал и недолюбливал Якимовича, от которого все сторонились и с которым никто не хотел знаться. Впрочем, Константин Ильич был даже рад этому, так как сам не любил своих соседей, завидовал им, никогда у них не бывал и к себе не приглашал. Он даже не принимал у себя священника и дьячка, когда они обходили приход и «славили Христа». При появлении духовенства Носач уходил в лес, а свою покорную и забитую жену запирал во флигеле.
Мы все очень жалели эту маленькую, худенькую старушку, робко пробиравшуюся по праздникам в церковь, где мы иногда её встречали. Каждый раз ей вручали кое-что из одежды и «гостинцы». Она трогательно благодарила и, спрятав подарки в складки своей старой шали, уносила их домой.
Других соседей, кроме этих трёх помещиков, у нас не было и ближайшее имение – князя Долгорукова – находилось в 25-ти верстах от нас, в Великом Тополе».
Константин Ильич Якимович-Кожуховский – реальная историческая личность. Родился он в семье потомственных дворян 15 октября 1836 г. в хуторе Астрахановка, недалеко от посада Ардонь. С 1864 года – коллежский регистратор, а в 1905 уже губернский секретарь.
«Наше имение когда-то принадлежало гетману Хоткевичу и по наследству переходило его родственникам. Отец приобрёл его от правнучек гетмана – двух старушек, доживавших свой век в разорённой усадьбе. Старушки были настолько дряхлые, что уже давно не занимались хозяйством, сдавали всю землю крестьянам и в конце концов попали в лапы к уже упомянутому мною Карпею, снявшему всё имение и окончательно его разорившему. Хотя за имение отцом были уплачены большие деньги, но почти все они пошли на погашение первой и второй закладных и, на долю старушек пришлось всего лишь несколько сот рублей. Продав имение, старушки всё-таки из него не выезжали, не освобождали полуразрушенного дома и говорили, что у них нет ни родных, ни друзей и деваться им некуда. Чтобы въехать в свой дом, отцу пришлось построить для старушек избушку, которую он им и предоставил пожизненно…
В дубовой роще было старое кладбище, на котором залепеевцы хоронили раньше своих покойников. На этом кладбище была могила гетмана Хоткевича, очень запущенная, которую мы привели в порядок: поставили новый дубовый крест и обсадили кустами сирени, жасмина и многолетними цветами. В той же роще были «шведские могилы» – два высоких кургана, в которых, по преданию, были похоронены убитые во время войны 1708 – 9 г. г. шведские солдаты».
История про усадьбу гетмана Хоткевича (Ходкевича) на первый взгляд кажется чистой воды вымыслом. Ведь сам «гетман великий литовский» Ян Кароль Ходкевич, как известно, жил во второй половине XVI – начале XVII в. в. и был похоронен в Каменце-Подольском Хмельницкой области.
Но внимательно изучив документы XIX века, среди землевладельцев деревни Залепеевка отыскался Михаил Матвеев Хоткевич (1820 г. р.) коллежский ассесор, сын гвардии капитана Матвея Лаврентьевича. Хоткевич-отец 12 лет (с 1781 по 1793 годы) отдал службе в лейб-гвардии Преображенского полка, а затем продолжил свою деятельность в полиции Волынской губернии. Не гетман конечно, но всё же значится в списках дворян Черниговской губернии.
Родство залепеевского помещика с известной исторической личностью установить не удалось. Зато мы можем предположить, кем были «две старушки, доживавшие свой век в разорённой усадьбе». У Михаила Хоткевича было три сестры: Ольга, Анна и Олимпиада. Возможно, что две из них и были теми самыми несчастными «старушками».
Перебравшись из столичной квартиры в деревню Залепеевка, семья Вороновичей сама сделалась помещиками и сразу же стала обустраивать свою усадьбу.
«После этого началась постройка нового дома. Дом был построен солидно, на цементном фундаменте с полуподвальным этажом, в котором помещались кухни, комнаты прислуги, прачешная и подвалы для хранения фруктов и овощей.
Таких домов в округе не было, и все соседи приходили смотреть на постройку и недоумевали, зачем отец строит такой «дворец». Перед домом был разбит большой круглый цветник, разделённый сходившимися в центре дорожками на четыре части.
Всё лето с железнодорожной станции привозилась из Петербурга мебель. Затем привезли экипажи, плуги, веялки и молотилки. Появились садовник – чех Франц Иванович, кучер Герасим, старик-повар Семён и лакей Яков Лаврентьевич.
Наше имение было расположено между четырьмя деревнями – Залепеевкой, Лукьяновкой (хутор Лутенский), Кореневкой и Мартьяновкой.
Скоро мы уже знали по именам всех окрестных крестьян, так как большинство из них работало у нас «на подёнке». За исключением кулака Карпея, который был очень обижен на новых помещиков, отбивших от него имение, все они относились очень дружелюбно к нам. А после того, как отец отдал лукьяновцам, не имевшим сенокоса, кусок заливного луга, а залепеевцам, не имевшим кладбища и хоронившим своих покойников в нашей дубовой роще, полторы десятины земли для погоста, отношения эти стали совсем дружескими. Поэтому у нас отбоя не было от желающих поступить к нам на службу. Из них взяли двух горничных, судомойку, чёрную кухарку и пастуха. Таким образом, у нас составился большой штат из десяти человек прислуги.
Из нашей прислуги самыми почтенными были повар Семён и лакей Яков Лаврентьевич. Семёну было более 60-ти лет. Он был ещё крепостным князей Долгоруких. Замечательный повар и искусный кондитер, Семён, к сожалению, каждые два месяца запивал на 6 – 7 дней и в эти дни пропивал не только всё своё жалование, но и всю одежду. Когда на него нападал запой, Семён исчезал, и тогда все знали, что он не вернётся ранее недели. Приходил он весь опухший от водки, небритый, грязный, в рваных, с чужого плеча рубашке и брюках. Прежде всего, ему давали опохмелиться – чайный стакан водки, потом отправляли в баню, подбирали для него из гардероба отца одежду – и вечером Семён уже готовил вкусный ужин, а для нас, детей мастерил какое-нибудь удивительное пирожное.
Яков Лаврентьевич прожил у нас десять лет, и мы привыкли к нему, как к родному. Он был моложе Семёна, также служил лакеем у Долгоруких, но не поладил с управляющим и вернулся к себе в деревню. Прежде всего, Яков Лаврентьевич потребовал, чтобы ему сшили две ливреи с гетрами – праздничную и будничную. Вызванный из Мартьяновки портной Лейба, обшивавший всю деревенскую аристократию – священника, учителя, урядника и овсеенковских дворян, сшил по его заказу и выбранному им фасону две ливреи, после чего Яков постоянно щеголял то в одной, то в другой из них.
Между нашей усадьбой и соседними деревнями установились постоянные сношения. Мама, в своё время окончившая Педагогические и Медицинские курсы, лечила всех больных. У неё были постоянные пациенты. Приходили крестьяне, порезавшиеся на косовице или поранившиеся в лесу, бабы со всевозможными болезнями, но всего больше приносили детей – с болячками, ожогами, ушибами, а иногда и с серьёзными детскими болезнями. В таких случаях запрягался экипаж, и кучер Герасим отвозил ребёнка с матерью в Клинцы к доктору…
Смерть отца была первой, которую мне пришлось увидеть. Похороны отца были очень торжественные. Из Тульской губернии приехал брат отца – дядя Саша Шепелев-Воронович. С ним приехала вся его семья, а из Петербурга – дядя Алёша. Посад Клинцы прислал депутацию с венком от городской думы. Собрались и все наши соседи, даже нигде обычно не показывавшийся Константин Ильич и тот пришёл отдать последний долг соседу. Но самое большое участие в похоронах приняли крестьяне Залепеевки, Мартьяновки и Лукьяновки. Всё население этих деревень собралось проводить в могилу своего пана. Так как отец был строителем и попечителем Мартьяновского храма, то по просьбе крестьян мама отменила своё решение похоронить отца на старом Залепеевском кладбище, т.е. в нашей дубовой роще. Крестьяне вырыли могилу с правой стороны алтаря, в которую и опустили гроб отца. А на следующий год мартьяновцы построили над могилой отца часовенку».
Как видим, байки о несметных богатствах и беззаботной жизни помещиков в некоторых случаях оказываются не больше чем выдумкой. Порой деревенские «паны» скорее походили на зажиточных крестьян. К началу ХХ века в таких имениях мало что напоминало о былой роскоши основателей дворянских фамилий. Эстафетная палочка лоска и гламура постепенно переходила в руки представителей нового класса – крупных торговцев, банкиров и промышленников. История делала очередной виток.
© Павел Чирков
